Я человек больной... Я злой человек.

I am a sick man....

Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень.

I am a spiteful man. I am an unattractive man. I believe my liver is diseased.

Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит.

However, I know nothing at all about my disease, and do not know for certain what ails me.

Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю.

I don't consult a doctor for it, and never have, though I have a respect for medicine and doctors.

К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен).

Besides, I am extremely superstitious, sufficiently so to respect medicine, anyway (I am well-educated enough not to be superstitious, but I am superstitious).

Нет-с, я не хочу лечиться со злости.

No, I refuse to consult a doctor from spite.

Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю.

That you probably will not understand. Well, I understand it, though.

Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше.

Of course, I can't explain who it is precisely that I am mortifying in this case by my spite: I am perfectly well aware that I cannot "pay out" the doctors by not consulting them; I know better than anyone that by all this I am only injuring myself and no one else.

Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости.

But still, if I don't consult a doctor it is from spite.

Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!

My liver is bad, well--let it get worse!

Я уже давно так живу — лет двадцать.

I have been going on like that for a long time--twenty years.

Теперь мне сорок. Я прежде служил, а теперь не служу. Я был злой чиновник.

Now I am forty. I used to be in the government service, but am no longer. I was a spiteful official.

Я был груб и находил в этом удовольствие.

I was rude and took pleasure in being so.

Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть этим вознаградить.

I did not take bribes, you see, so I was bound to find a recompense in that, at least.

(Плохая острота; но я ее не вычеркну. Я ее написал, думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только гнусно пофорсить, — нарочно не вычеркну!) Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, — я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось.

(A poor jest, but I will not scratch it out. I wrote it thinking it would sound very witty; but now that I have seen myself that I only wanted to show off in a despicable way, I will not scratch it out on purpose!) When petitioners used to come for information to the table at which I sat, I used to grind my teeth at them, and felt intense enjoyment when I succeeded in making anybody unhappy. I almost did succeed.

Большею частию все был народ робкий: известно — просители.

For the most part they were all timid people--of course, they were petitioners.

Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера. Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей.

But of the uppish ones there was one officer in particular I could not endure.

У меня с ним полтора года за эту саблю война была.

He simply would not be humble, and clanked his sword in a disgusting way. I carried on a feud with him for eighteen months over that sword.

Я наконец одолел.

At last I got the better of him.

Он перестал греметь. Впрочем, это случилось еще в моей молодости.

He left off clanking it. That happened in my youth, though.

Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости?

But do you know, gentlemen, what was the chief point about my spite?

Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу.

Why, the whole point, the real sting of it lay in the fact that continually, even in the moment of the acutest spleen, I was inwardly conscious with shame that I was not only not a spiteful but not even an embittered man, that I was simply scaring sparrows at random and amusing myself by it.

У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь.

I might foam at the mouth, but bring me a doll to play with, give me a cup of tea with sugar in it, and maybe I should be appeased.

Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай. Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал.

I might even be genuinely touched, though probably I should grind my teeth at myself afterwards and lie awake at night with shame for months after. That was my way.

Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности никогда не мог сделаться злым.

I was lying when I said just now that I was a spiteful official. I was lying from spite. I was simply amusing myself with the petitioners and with the officer, and in reality I never could become spiteful.

Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов.

I was conscious every moment in myself of many, very many elements absolutely opposite to that.

Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы.

I felt them positively swarming in me, these opposite elements.

Я знал, что они всю жизнь во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу.

I knew that they had been swarming in me all my life and craving some outlet from me, but I would not let them, would not let them, purposely would not let them come out.

Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и — надоели мне наконец, как надоели!

They tormented me till I was ashamed: they drove me to convulsions and--sickened me, at last, how they sickened me!

Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?

Now, are not you fancying, gentlemen, that I am expressing remorse for something now, that I am asking your forgiveness for something?

.. Я уверен, что вам это кажется... А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется...

I am sure you are fancying that ... However, I assure you I do not care if you are....

Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым.

It was not only that I could not become spiteful, I did not know how to become anything; neither spiteful nor kind, neither a rascal nor an honest man, neither a hero nor an insect.

Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак.

Now, I am living out my life in my corner, taunting myself with the spiteful and useless consolation that an intelligent man cannot become anything seriously, and it is only the fool who becomes anything.

Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, — существом по преимуществу ограниченным. Это сорокалетнее мое убеждение.

Yes, a man in the nineteenth century must and morally ought to be pre-eminently a characterless creature; a man of character, an active man is pre-eminently a limited creature. That is my conviction of forty years.

Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет — это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость.

I am forty years old now, and you know forty years is a whole lifetime; you know it is extreme old age.

Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!

To live longer than forty years is bad manners, is vulgar, immoral.

Кто живет дольше сорока лет, — отвечайте искренно, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут.

Who does live beyond forty? Answer that, sincerely and honestly I will tell you who do: fools and worthless fellows.

Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам!

I tell all old men that to their face, all these venerable old men, all these silver-haired and reverend seniors!

Всему свету в глаза скажу!

I tell the whole world that to its face!

Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу.

I have a right to say so, for I shall go on living to sixty myself.

До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу!

To seventy! To eighty!

.. Постойте! Дайте дух перевести... Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу?

... Stay, let me take breath ... You imagine no doubt, gentlemen, that I want to amuse you.

Ошиблись и в этом. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как вам, может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а я уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков именно?

You are mistaken in that, too. I am by no means such a mirthful person as you imagine, or as you may imagine; however, irritated by all this babble (and I feel that you are irritated) you think fit to ask me who I am--then my answer is, I am a collegiate assessor.

— то я вам отвечу: я один коллежский асессор. Я служил, чтоб было что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу.

I was in the service that I might have something to eat (and solely for that reason), and when last year a distant relation left me six thousand roubles in his will I immediately retired from the service and settled down in my corner.

Я и прежде жил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу.

I used to live in this corner before, but now I have settled down in it.

Комната моя дрянная, скверная, на краю города.

My room is a wretched, horrid one in the outskirts of the town.

Служанка моя — деревенская баба, старая, злая от глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет.

My servant is an old country-woman, ill-natured from stupidity, and, moreover, there is always a nasty smell about her.

Мне говорят, что климат петербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными средствами очень дорого в Петербурге жить.

I am told that the Petersburg climate is bad for me, and that with my small means it is very expensive to live in Petersburg.

Я все это знаю, лучше всех этих опытных и премудрых советчиков и покивателей знаю.

I know all that better than all these sage and experienced counsellors and monitors.

Но я остаюсь в Петербурге; я не выеду из Петербурга!

... But I am remaining in Petersburg; I am not going away from Petersburg!

Я потому не выеду... Эх!

I am not going away because ... ech!

да ведь это совершенно все равно — выеду я иль не выеду.

Why, it is absolutely no matter whether I am going away or not going away.

А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?

But what can a decent man speak of with most pleasure?

Ответ: о себе.

Answer: Of himself.

Ну так и я буду говорить о себе.

Well, so I will talk about myself.